ЛОТМАН
(c) :
Один древний философ родом из греческих территорий что-то покупал в лавке в Афинах. И торговка его спросила: вы иностранец? Вы слишком правильно говорите по-гречески. Когда «слишком правильно» — значит, на неродном языке. Родной — есть набор возможных неправильностей, вариантов, потому что он живой. Для того, чтобы нечто жило, нужен резерв неправильностей, вариантов, повторяемостей, отклонений, тогда рождаются такие сложные, мучительные процессы, как, скажем, любовь. Нельзя же любить абстракцию. Хотя мы знаем легенды о любви к статуе как к некоему идеалу.
далее культурологофилологосемиология С другой стороны, ожидаемое оживание статуй есть превращение абстракции в жизнь, правильного в неправильное.
В этом сложном мире, в котором мы находимся и который мы сейчас изучаем, добавляется еще одна сложность: мы его изучаем, находясь внутри. Что заведомо как будто лишает нас возможности исследования. Действительно, находясь в системе, ее изучать нельзя. Но для этого нас и много, чтобы все могли представлять себе точку зрения вне системы — точку зрения ребенка, женщины, мужчины, соседа, поэта, кибернетика, древнего грека, человека другой национальности. Мы все время смотрим на мир и всегда можем сконструировать точку зрения, которая находится в мире и смотрит на нас. И это особенно активно происходит в области искусства. Поэтому искусство совсем не забава для тех, кому есть досуг не заниматься делом.
Мы все время находимся в напряжении между однообразием и разнообразием, сближением и разрывом, трагичностью расхождения и бессмысленностью сближения. В этом динамическом, сложном, живом организме искусство представляет как бы кипящий котел, который многое моделирует и дает возможность того, чего не может дать жизнь. В кино мы можем сказать: остановите, повторите. Мы можем в искусстве сделать эксперимент. Жизнь нам возможности эксперимента не дает.
Таким образом, то, о чем мы говорим, это, с одной стороны, как бы отвлеченная наука, с другой — соприкасается с определенными сферами реальности; осмысляется в пространстве исторической науки и в том широком пространстве, которое мы называем — несколько расплывчато и нередко по-разному понимая — семиотикой культуры. Этому отчасти и посвящены книги, о которых мы говорим, вернее, они рассматривают проблемы культуры под этим углом зрения. Таков был замысел, если он, конечно, получился...
Я как историк знаю, что книги не умирают, в этом смысле Булгаков прав, «рукописи не горят». Они обладают поразительной устойчивостью. Если бы такие силы прикладывались к уничтожению танка, от него бы давно порошок остался. Есть какие-то механизмы самовозвращения и, конечно, механизмы уничтожения... В объеме хронологии нашей жизни механизмы уничтожения гораздо более действенны. В объеме же хронологических пространств, в которых живет история, или — шире — биология, или — еще шире — космос, устойчивость проявляется сильнее.